Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

Он только помылся в подвале гиммлеровского дома. Надевал гимнастерку, когда подошла Валя. Как всегда подтянутая, строгая и сквозь скрываемое беспокойство немножечко грустная. Илья смутился.

— Извините, Валентина Сергеевна.

Она улыбнулась одними губами.

— Я к вам по делу, Илья Яковлевич. — И вдруг покраснела: «Как будто я могу приходить просто так».

Он понял ее смущение по-своему и поспешно застегнул ворот гимнастерки, подпоясался.

— Слушаю вас.

Алексеева уже преодолела смущение, только маленькие уши розовели из-под гладких, туго зачесанных волос.

— У меня к вам просьба: найдите в рейхстаге комнату для раненых. Поближе к выходу.

Он неожиданно рассмеялся. Радостно и открыто — всем лицом. Алексеева удивленно подняла на него глаза.

— Значит, встретимся в рейхстаге!

— Встретимся, — грудным голосом сказала Валентина Сергеевна и вновь улыбнулась одними губами. У нее были аккуратные губы, точно их вырезали острым резцом.

В присутствии полкового врача Илья чувствовал себя стесненно. Быть может, потому, что считал себя неспособным достигнуть той вершины совершенства, на которой, казалось ему, стояла Алексеева. Оттого и робел, и смущался вести с нею равный разговор. А тогда, в гиммлеровском подвале, впервые почувствовал себя раскованно, и в приливе мальчишеского ликования схватил Валю, легко приподнял и выдохнул в самое лицо:

— Присмотрю, обязательно присмотрю — самую надежную и самую просторную!

Она не сопротивлялась его порыву, и Сьянов вдруг неловко выпустил ее, пробормотав «извините», и с излишней строгостью приказал солдатам строиться.

Да, все это вспыхнуло в его памяти, когда он столкнулся с Лукачевым. А она заботилась о раненых, о спасении жизней.

Это было последнее, о чем подумал Сьянов, еще чувствуя на указательном пальце холодок металла — там, где палец прикасался к спусковому крючку. Он уже видел поле боя и своих солдат. Грохот ворвался в уши, и он слился с боем, стал его главной частицей — на главном направлении. В рейхстаге что-то рушилось, взрывалось, горело. Оттуда, навстречу штурмующим, летели куски железобетона, кирпичи и осколки своих снарядов. Сьянов вскинул ракетницу. На этот раз взвилась не ослепительно-солнечная звездочка, а дымящийся алый шар, будто бы сотканный из живой, горячей плоти. Он горел, как сердце, вырванное из груди.

Тишина погрознее грохота обрушилась на людей, на дома, на площадь. Сковала движение. И только там, где был рейхстаг, по-прежнему дымило, шипело, осыпалось, рушилось. Восемьдесят-девяносто метров отделяло штурмующих от цели. И они побежали туда с извечным воинственным криком «ура», подстегивая себя, побеждая страх, разрывая ударившую в уши тишину.

Снова загрохотала артиллерия, снаряды били по флангам, кинжальным орудиям и пулеметам врага. Туда, растекаясь веером, основание которого упиралось в дом Гиммлера, устремились соседи слева и справа. А им — прямо. С парадного входа.

Сьянов увидел ступени, густо усыпанные острыми осколками кирпича. Поредела пелена из пыли, горелого пороха, дыма. Выросли гигантские колонны. Над триумфальным входом уцелела надпись:

Теперь он знал рейхстаг так хорошо, как если бы строил это здание. Знал, конечно, и о том, что над триумфальным входом высечена горделивая и надменная надпись: «Для немецкого народа». Он видел, как с ним под эти торжественные своды устремились бойцы. По ним яростно ударили фашистские пулеметы. Кажется, вон из той амбразуры. В амбразуру полетели гранаты... Ага, Столыпин. Откуда-то слева — из люка, видимо, не подозревая, что советские солдаты уже здесь, вылезли три фашиста. Сьянов не успел выстрелить по ним, потому что их принял на себя Дос Ищанов. У колонны на последней ступени упал Вася Якимович «Поднимись, поднимись!» — приказал Илья, но Вася не услышал этого приказа и не поднялся. А он не мог остановиться. Не имел права. Живые (и он вместе с ними) ворвались через разбитые двери в вестибюль рейхстага*, потом в какой-то зал.

Из глубины коридора им навстречу метнулись вихревые свинцовые струи. И со второго этажа стреляли. Движение штурмового отряда приостановилось. Не беда: они в рейхстаге! Вездесущий Митька Столыпин доложил:

— Старший лейтенант Берест с Егоровым и Кантария прикрепили знамя к колонне при входе. — И, не делая паузы: — Комнату для полкового врача нашел подходящую. — Без приказа он принял на себя обязанности ординарца командира роты.

Лицо его спокойно... Где-то ухала артиллерия, рядом строчили автоматы, в глубине коридора кашляли пулеметы. Кто-то где-то пробежал — гулко отдались шаги. И голоса, и ощущение такое, что главная схватка впереди. Раньше Илья побаивался: ворвемся в рейхстаг — и конец войне, страданиям. Душу зальет всеобъемлющее чувство — уцелели! И тогда придут усталость и расслабление. Но этого не случилось. Бой продолжается. Он распался на отдельные очаги, отчего утратил динамичность штурма, но приобрел при этом позиционную деловитость.

Илья обязан приказать себе не думать о смерти Васи Якимовича. И он приказал.

Во мгле огромного зала шевелились какие-то тени. Немцы были оглушены и не сразу поняли — кто появился перед ними. А потом, как по команде, показали спины и бросились врассыпную, сбивая и давя друг друга. Стрелять по бегущим было противно. Бойцы кричали: «Хальт!», «Хенде хох!» и так, для острастки, строчили поверх голов из автоматов. Немцы метались по коронационному залу, спотыкались об убитых, падали. Кто-то истерично хохотал.

Илья приказал:

— Прекратить стрельбу!.. Ищанов, пленных в вестибюль.

Оттуда, из вестибюля, доносился русский говор, там уже обживались ближние тылы.

В РЕЙХСТАГЕ

Тридцатое апреля. Смерть Ищанова

На площади, перед триумфальным входом в рейхстаг, стояла статуя Бисмарка. Фронт стремительно приближался к Берлину, и Гитлер распорядился перенести статую под своды коронационного зала. Зал подпирали монументальные колонны. Бисмарка поставили между стеной и одной из колонн. Железный канцлер был недоволен новым местом и сердито выглядывал из своего закутка, обсыпанный горячей известковой пылью.

Дос Ищанов смутно помнил Бисмарка из школьного курса истории и неудивительно, что при встрече не узнал его. Пожалуй, не разглядел. Да ему и некогда было заниматься предметами, не имевшими прямого отношения к тому, что взрывалось, стреляло, убивало. Ищанов ошибался, посчитав Бисмарка безопасным предметом, а солдат, как известно, ошибается только один раз...

Он выполнил приказ командира роты: «Прекратить стрельбу! Пленных — в вестибюль!» Пленных было немного. Дос их видел сейчас в освещенном дымными лучами коридоре в грязно-зеленых мундирах.

На выгоревших гимнастерках наших солдат играли желтые солнечные зайчики. Дос узнал Столыпина, а командира роты не было. «Откуда он командовал?» — подумал Ищанов и осторожно оглядел опустевший зал. Подчиняясь живущему где-то глубоко чувству быть всегда начеку, он прижался к колонне с теневой стороны. Ничего подозрительного Дос не видел, но опасность висела в воздухе, и он стоял в засаде, подстерегая эту опасность.

Пленные уже прошли коридор, и теперь в пролете, освещенном косыми пыльными пучками света, как на экране, виднелись фигуры бойцов. Все это Дос увидел краешком глаза в ту минуту, когда почувствовал где-то рядом бесшумное, плотное движение. Из-за соседней колонны появились фашистские автоматчики. Они тоже увидели, как на экране, бойцов и вскинули автоматы.

Дос хлестнул свинцовой струей по самой гуще. Рухнул на бегу, точно споткнувшись, столбообразный белобрысый парень, упали еще двое. Внезапно, как из-под земли, перед ним вырос приземистый брюнет с одним блестящим глазом. Дос оттолкнул его прикладом. Пули обсыпали колонну, и острые осколки брызнули ему в лицо. Фашисты стреляли лежа, отползая под прикрытие массивных оснований соседних колонн. Дос выхватил гранату и занес руку. Но метнуть не успел. Из-за Бисмарка выскочил фашистский автоматчик с обнаженным тесаком. Длинная режущая боль пронзила спину, и Дос Ищанов опрокинулся навзничь. Граната ударилась об пол и оглушительно разорвалась...

Первым на выручку своего командира отделения бросился Митька Столыпин, на ходу стреляя из ручного пулемета. Он не стрелял — бесновался. А когда все было кончено, он поднял на руки Доса и заплакал, беспомощно, горько, навзрыд. Ему стало страшно — от войны, от крови, от тринадцати убитых Ищановым фашистов, оттого, что уже никогда не будет среди живых этого сдержанного, рассудительного казаха. Митька понимал, что на какое-то время выводит себя из строя.

Понимал — и не мог поступить иначе.

Берест

Минувшую ночь он не спал: было много раненых. Валентина Сергеевна и Фефелкина выбивались из сил, и он помогал им. В дом Гиммлера, где готовилась к наступлению штурмовая группа Сьянова, он пришел усталый. Ему сказали: с бойцами уже беседовали представители Военного Совета армии, политработники корпуса и дивизии, заместитель командира полка по политической части.